Визит автора приурочен к выходу на русском языке его книг «Стамбул: город воспоминаний» и «Снег».
Я познакомился с Памуком весной 2001 года. Дело в том, что Стамбул, описанный в его «Черной книге», произвел на меня довольно необычное впечатление. Настолько, что я решил побывать там – посмотреть город и по возможности разыскать автора. После череды отвлекающих маневров, ложных невстреч и конспиративных уловок – о чем можно сочинить отдельное эссе – мы наконец встретились. Наблюдая за реакцией таксистов и официантов, полицейских и барменов, моментально узнававших писателя, где бы он ни появился, я понял, что такое всенародная слава. И что в странах вроде Турции она еще возможна.
Наша следующая встреча произошла спустя пару лет. Я оказался в Турции, собирая материал для романа, теперь уже моего собственного. И в конце поездки по стране позвонил Памуку. Он пригласил меня провести несколько дней на одном из Принцевых островов, куда сам удалялся в «творческий отпуск». Именно там, сидя вечерами на веранде, мы записали с ним цикл бесед.

Однако самая яркая из последних встреч произошла этой зимой. Я приехал в город по своим делам и впервые увидел Стамбул, заваленный снегом. То есть таким, каким его любил – и часто описывал – Памук. В тот вечер мы обменялись книгами. К тому времени мой роман «Книга Синана» о «нашем человеке в Стамбуле» и легендарном зодчем Османской империи уже вышел. В ответ он подарил мне свежий экземпляр англоязычного «Стамбула» – который вышел только что на русском. Сидя в его доме в Нишатнаши, под оглушительно беззвучным снегопадом, я снова стал зазывать его в Москву – как делал это уже неоднократно. И он снова, как уже не раз, обещал обязательно приехать.

Как видим, обещания, данные ночью под снегопадом Стамбула, выполняются.

- В Издательстве Ольги Морозовой только что вышла ваша книга «Стамбул: город воспоминаний». Что это за текст?
- Это история города, переплетенная с моей биографией до 22 лет включительно. Я ведь вырос в Стамбуле. Помню времена, когда можно было купаться в Босфоре прямо в черте города. Когда проезжавшая по улицам машина иностранного производства вызывала у нас, детей, фурор.

Эта книга – не столько биография, сколько история развития моих взглядов и представлений – о жизни, о развитии моей сексуальности, отношениях с отцом и так далее. Я исследую то, каким город видели другие, и каким город видел себя.

Дело в том, что многие тексты европейских авторов о Стамбуле от Нерваля или Готье сильно повлияли на турецких писателей. Они стали по-другому воспринимать город, а стало быть, и сам город стал меняться. И это очень интересно.

- Шумная и пестрая жизнь Стамбула, кажется, потому и пестра, что прикрывает некую пустоту. Как вы думаете?
- Скорее, меланхолию. Прошлое Османской империи было торжественным и победоносным, и по сравнению с ним настоящее сильно проигрывает. Ведь свидетельства прошлого – наши мечети и дворцы – всегда перед глазами. Вот отсюда, наверное, и рождается ощущение печали этого города в новое время. Отсюда болезненная реакция на любую критику.


- Есть знаменитое по своей непримиримости эссе Бродского, посвященное Стамбулу, помните?
- Насколько я помню, это эссе было напечатано за пару лет до того, как Бродский получил Нобелевскую премию и стал знаменитым. Я в то время жил в Нью-Йорке, где моя жена получала ученую степень, и писал «Черную книгу».

Общее настроение турецких интеллектуалов – и мое в частности – в ту пору было довольно унылым, так как на интеллектуальной карте мира Турция занимала очень скромное положение. И тут появляется это эссе в «Нью-Йоркере».

В то время я толком еще не знал, кто такой этот Бродский. Слышал, что да, русский поэт, живет в Америке. И я внимательно прочитал его эссе, и оно меня очень и очень расстроило. Не столько тем, что Россия и Турция в нем представлены как тотально закрытые страны, где правят монструозные деспоты, где все изношено и ничего не ново. Нет. Просто представьте себе ситуацию. Я сижу в Нью-Йорке и пишу ностальгическую книгу, где действие происходит в Стамбуле. «Черную книгу» собственно. И тут появляется такой разгромный текст. Не потому, что это Бродский, – повторяю, я почти ничего о нем не знал, – а потому что это «Нью-Йоркер», а «Нью-Йоркер» – это журнал с высокой репутацией, который читают в мире. И вот наконец вспоминают о Стамбуле – но в каком ключе!
Как бы вы могли возразить Бродскому?
- Я бы возразил самому подходу. Когда посторонний человек приезжает в город, проводит там несколько дней, а потом выносит чудовищный приговор и городу, и культуре. И все это печатается в «Нью-Йоркере».

Дело не в том, хороший это город или плохой. Любовь к городу, как и любовь к женщине, не определяется логикой. Ведь мой «Стамбул» – это далеко не панегирик. Город нельзя только хвалить или только ругать. Он всегда больше, чем то, что мы о нем думаем, вот что я хочу сказать в данном случае.

- «Памук» с турецкого – это ведь хлопок?
- Да, мои предки в незапамятные времена бежали с Кавказа в Турцию. Поскольку лица у них были слишком белыми, они и получили это прозвище.

- Расскажите о вашей семье?
- Мой дед составил капитал на железных дорогах. Но когда он умер, его многочисленные дети бездарно спустили наследство. С тех пор у нас есть семейная шутка – говорить о том, куда деньги исчезли.

Поскольку дед умер рано, всем заправляла бабушка – у нее было четыре ребенка. Все жили в большом доме в районе Нишанташи – сейчас там живу я, правда, только последний этаж принадлежит мне. В период модернизации мои родственники перестроили наш дом в доходный.

Все мои дядьки (и мои родители) расселились по отдельным квартирам, но в этом же доме. Все двери были нараспашку, и я слонялся из одной квартиры в другую. Потом деньги стали таять. Мы все еще ели на серебре, но вместо солонки использовали медицинскую пробирку. Все это и описано в «Стамбуле».

- Но и в «Черной книге», не так ли?
- Более-менее да.

- Ну а потом?
- Поскольку мой дед был инженером, предполагалось, что все мы пойдем по его стопам. Но я в нашей «технической» семье увлекался искусством. Хотел стать архитектором, три года изучал предмет. Но запойное чтение привело меня к тому, что я решил стать писателем.

Мой первый роман, однако, не принес мне ничего: ни денег, ни славы. Мои родители к тому времени развелись, да и времена в конце семидесятых оказались довольно безрадостными: страна была на грани гражданской войны. Так что до тридцати лет я жил с матерью в маленькой комнатке, забитой книгами.

Денег у меня не было, работы тоже, я писал и жил отшельником, поскольку даже «в свет» выйти не мог: мне нечего было ответить на вопрос, чем я живу. Пришлось бы сказать, что я живу на родительские подачки. За это время я написал два с половиной романа и к тридцати годам сумел напечатать один из них – это была длинная семейная сага в классицистическом духе, но у нее было до странности много читателей.

Первая книга продалась тиражом две тысячи за год, вторая – шесть, третья – шестнадцать, а потом – раз! – тиражи взлетели под небо: книги стали продаваться по паре сотен тысяч копий каждая. Тогда же пришла и западная слава.

- Как дело обстояло с политическими пристрастиями в вашей семье?
- Моя семья всегда была ориентирована на Запад. Типичная республиканская семья с типичными светскими ценностями: либерализм, секуляризм, интерес к чужим культурам. Эта идеология – кемализм – давала им некоторые духовные полномочия, что ли. Тогда считалось, что они – это элита республики, у них – особый статус, особые привилегии. Что, в общем, было недалеко от истины…

- Я видел переводы Достоевского на турецкий язык. Предисловие к современным изданиям писали вы. Как вы представляли Достоевского читателям? И это сейчас, когда уже все, кажется, сказано?
- Именно поэтому я сосредоточил внимание на одном пункте. А именно – на любви и ненависти Достоевского к Западу. Я пытался показать, как из «западника» он превратился в «славянофила».

Знаете, что самое интересное в его ситуации? Что к «славянству» его привел западный тип мышления. И русский консерватизм, и свое собственное православие он формулировал в европейской манере. Это немного напоминает ситуацию в Турции, не правда ли?

Об этом я и писал в предисловии. Другой автор, который был мне интересен по этим же причинам, был японский писатель Танидзаки. Сначала он был ярым «западником», но во второй половине жизни обратился к традиционным японским ценностям.

- Только что на русском языке в издательстве «Амфора» вышла еще одна ваша книга – роман «Снег» 2002 года. Что это за сочинение?
- Это мой первый и последний политический роман. Действие там происходит в Карсе – это городок на юго-востоке Турции. Когда-то, в XIX веке, он принадлежал русским. Там довольно часто идет снег, а мне нужен был город, отрезанный снегопадами от цивилизации. Некогда Карс входил в десятку важнейших городов Турции – потому что через Карс шла торговля с Россией до Второй мировой. Поэтому теперь город – что-то вроде музея под открытым небом. Там до сих пор стоят дома, выстроенные русскими. Дома первых лет республики. Много лет там ничего не меняется!

И мне показалось, что Карс – идеальная метафора Турции, турецкий микрокосм в чистом виде. Прибавьте сюда этническое разнообразие – там живут курды, азербайджанцы, турки, все еще немного русских и немцы, которых туда упекли русские по каким-то своим историческим мотивам много-много лет назад. И вы поймете, что перед вами идеальная декорация для политического романа.

- Еще один ваш роман, «Новая жизнь», начинается со строчки «Однажды я прочитал книгу, которая изменила мою жизнь». Вы это серьезно?
Эта книга о том, что такое радикальный подход к чтению. Подход этот распространен в любых обществах, где на фоне упадка развиваются немыслимые ожидания. Дело в том, что читатель хочет, чтобы книга – хотя бы книга! – изменила его жизнь. Несмотря на все свое западничество, я часто ловил себя на этом ощущении. И знаете, какое я придумал лекарство? Как только книга затягивала меня, как только я начинал подстраивать свою жизнь «под книгу» – я откладывал ее в сторону и брался за другую.
И это было лучшим противоядием.